– Ну, и... – прервал его брат.
– Это просто рука Провидения, что эти люди оказались там. Гения эквилибристики отвезли в больницу на Джервис-стрит, и в этом нет ничего забавного. Тебя могли бы обвинить в непредумышленном убийстве.
– Повторяю, я не имею к этому никакого отношения. Я ничего не знаю. Мне эти факты не известны.
– По-моему, тебе придется присягнуть в этом.
– Я и присягну.
– И у тебя хватает бесстыдства и наглости сидеть здесь и обвинять многострадальную полицию в предвзятости?
– Но так оно и есть.
– Клянусь, будь я судьей, я бы знал, чьим показаниям можно верить в деле об Айлендбридж.
– Если бы меня обвинили в том, что я затеял эту глупую выходку, я бы не остановился ни перед чем, чтобы разоблачить низких негодяев, пытающихся бросить тень на мою репутацию.
– Да, я хорошо знаю, что ты имеешь в виду. Одно вранье неизбежно повлечет за собой следующее, и так будет до тех пор, пока ты окончательно не увязнешь в ужасной лжи и лжесвидетельстве, так что судья или судебный секретарь, или кто-там-еще, будет вынужден прервать процесс и передать его материалы генеральному прокурору. И, будь уверен, мало тебе не покажется. Ты сможешь получить пять лет за лжесвидетельство и попытку запутать судебный процесс. А когда ты выйдешь, тебя снова привлекут по делу на Айлендбридж.
– Черт побери, я не собираюсь иметь дело с этими людьми.
– Вот как? Хорошо, тогда это сделаю я. Это мой дом.
– Вы же знаете, я очень скоро покину его.
– Сержант Дрисколл сказал, что ты должен явиться на Колледж-стрит для дачи показаний.
– Я не пойду на Колледж-стрит. Сержант Дрисколл может убираться к черту.
– Прекрати употреблять в моем доме бранные слова, или ты покинешь его раньше, чем собирался. Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что мне доставит удовольствие отвечать перед полицией за низменные и презренные махинации, с помощью которых ты пытался обманывать простодушных юнцов.
– Какая чепуха!
– Да, и грабить их, отнимать у них деньги, которые они не заработали, а тянули из кошельков своих многострадальных родителей и опекунов.
– Говорю вам, я не знаю никаких простодушных молодых людей в Айлендбридж. Все те молодые люди, с которыми я знаком, отнюдь не простодушны.
– Твой язык – один из самых подлых и лживых во всей Ирландии – это проверенный факт. Ты не что иное, как презренный бродяга. Я достоин осуждения за то, как воспитал тебя. Может быть, Бог меня простит.
– Почему вы не считаете достойными осуждения этих стервятников, святых христианских братьев? Отошедших от Бога христианских братьев?
– Я неоднократно просил тебя не осквернять мою кухню трусливым поношением твоих преданных своему делу, высоконравственных христианских учителей.
– А я слышал, что брат Граппи собирается сложить с себя сан и жениться.
– Послушай меня! – возопил мистер Коллопи. – Ты еще не настолько взрослый, чтобы тебе нельзя было прописать березовой каши. Помни это. Хорошая порка порой творит чудеса.
Определенно, он очень сильно разозлился. Брат презрительно пожал плечами, но, к счастью, в этот момент во входную дверь постучали. Это был мистер Рафферти. Услышав мое приглашение войти, он заколебался.
– Я всего лишь проходил мимо, – сказал он. – Просто хотел увидеться с мистером Коллопи.
Но все же он вошел. Я был рад, что военные действия на время утихли. Мистер Коллопи протянул вошедшему руку, не вставая с кресла.
– Берите стул, Рафферти, берите стул. Нынче слегка суматошный вечер.
– Совершенно верно, мистер Коллопи. Очень суматошный.
– Не хотите ли выпить со мной?
– Нет, мистер Коллопи... Только по выходным, вы же знаете. Таково мое правило, железное правило. Я обещал это своей жене.
– Хорошо. Держите слово. Наше старое слово должно быть твердым. То есть, я хотел сказать, наше собственное слово. Я же вручаю себя Господу, поскольку не слишком хорошо себя чувствую. Вернее, совсем плохо.
Он поднялся, чтобы подойти к кувшину.
– Вы, конечно, знаете, за чем я зашел?
– Разумеется. И я сделал это. Оно здесь.
Поставив стакан рядом с глиняным кувшином, мистер Коллопи вытащил из-за пресса длинный пакет, завернутый в оберточную бумагу, и бережно положил его на стол. Затем налил себе выпить и сел.
– Название этого предмета, Рафферти, стоит того, чтобы его запомнили.
К моему удивлению, он повернулся ко мне.
– Эй ты, – сказал он, – как по-гречески будет вода?
– Hydor, – ответиля. – High door[43].
– А измерение чего-нибудь. Как греки это называли?
– Metron. Met her on[44]. Измерение.
– Разве я вам этого не говорил, Рафферти? Предмет, лежащий на столе, – медицинский гидрометр. Как мы и договаривались, вы отнесете его миссис Флаэрти. Скажите ей, чтобы была аккуратна, снимала показания днем и ночью в течение двух недель, начиная с полудня следующей субботы. И чтобы сохраняла записи самым тщательным образом.
– О, я понимаю, как это важно, мистер Коллопи. И я передам это миссис Флаэрти.
– В наше новое время вы ни черта не стоите, если не умеете собирать статистические сведения. Столбцы чисел, один за другим. Чтение и вычисление процентов. Допустим, они созовут для разбирательства этого дела Королевскую Комиссию. Как мы будем выглядеть, если не сможем представить заверенную статистику? Как мы будем выглядеть, давая показания?
– Не очень убедительными, это несомненно, – сказал Рафферти.
– Но мы покажем себя во всей красе, прежде чем мир и люди спросят друг друга, кто позволил нам это. Разве не так?
– Совершенно верно, так.
– А когда миссис Флаэрти снимет и сообщит нам показания прибора, мы передадим его на следующие недели миссис Клохесси.
– Отличная идея, мистер Коллопи.
– И я предвижу одну вещь. Когда мы получим все показания и сравним их, черт побери, вы найдете в них очень мало отличий, только небольшие вариации. Возможно, мы установим новый великий научный закон. Кто знает?
– Вы так думаете, мистер Коллопи?
– Да, именно таким образом в прошлом изменялась история мира. Терпеливые люди, наблюдающие какое-то определенное явление, решают какую-то нетривиальную проблему. И что, скажите на милость, случается дальше? По чистой случайности они решают совершенно другую проблему. И меня не волнует, сколько проблем уже решено с помощью медицинского гидрометра, мы озабочены всего лишь тем, как правильно его применить.
– Послушайте-послушайте, мистер Коллопи. Я должен прямиком бежать к миссис Флаэрти.
– Да пребудет с вами Господь, Рафферти. Увидимся на очередном собрании в пятницу вечером.
– Отлично. Доброй ночи.
И он ушел, а я сразу же последовал за ним. Поскольку меня ждало свидание с друзьями. И с Пенелопой.
Казалось, в нашей маленькой кухне все осталось по-прежнему, но в ней больше не появлялся мой брат, и вместе с его уходом прекратились маленькие скандальчики между ним и мистером Коллопи. Простите, но я не могу привести здесь подлинную запись слов и действий, сопровождавших его отъезд. В разговоре с Анни он особо подчеркнул, как важно, чтобы она разбудила его пораньше – тогда он будет уверен, что успеет на мерный почтовый катер из Кингстона в Холихед. Анни сделала как ее просили, но не обнаружила ни брата в постели, ни его вещей в комнате. Он незаметно ускользнул где-то в середине ночи, может быть для того, чтобы досмотреть свой последний ирландский сон в чей-нибудь чужой постели, а может быть, для того, чтобы отметить отъезд прощальной пирушкой с ближайшими друзьями. Я почувствовал себя оскорбленным тем, что он включил и меня в список лиц, подвергнутых бойкоту, поскольку считал себя кем-то вроде его сотоварища-конспиратора. Не говоря уже о том, что, в конце концов, был его братом. Что касается мистера Коллопи, таинственное исчезновение брата привело его в ярость. Я так никогда и не узнал, почему именно. Но предполагаю, что тот планировал величественную церемонию прощания, с молитвой о даровании попутного ветра и, быть может, с преподнесением в качестве дара одного из своих смертельно опасных для горла бритвенных лезвий. Мистер Коллопи все время искал случая сделать это, и в присутствии слушателей, черпая вдохновенье из своего глиняного кувшина, он, несомненно, достиг бы самых вершин ораторского искусства. Неожиданным отъездом брат выказал свое пренебрежение к мистеру Коллопи как к шоумену и тем самым глубоко оскорбил его. Он при случае спросил меня, не собирается ли брат приехать с визитом на Рождество, и я честно ответил, что не имею ни малейшего представления. Анни, похоже, вообще не заметила в доме никаких перемен, если не считать того, что у нее поубавилось работы.
Примерно через три недели после бегства брата я получил от него письмо. Оно было запечатано в длинный дорогой конверт, в левом верхнем углу которого были изображены переплетающиеся буквы L.U.A. (Позднее я был очень удивлен, узнав из ирландского словаря, что lua означает пинок.) Внутри конверта был гладкий листок тонкой дорогой бумаги яркого цвета. Заголовок, набранный блестящими жирными черными буквами, гласил:
